«Ад с человеческим лицом». Владислав Новожилов побывал в застенках Окрестина и Жодинской тюрьме

Известный гомельский музыкант, основатель одной из самых популярных в истории белорусской рок-музыки групп «Gods Tower» Владислав Новожилов опубликовал рассказ о сотрудниках правопорядка, судьях и пребывании в изоляторах. Интересно, что текст, первоначально опубликованный на странице российского литературного портала proza.ru, был удален админами сайта. Публикуем на сайте «Флагшток» текст Владислава Новожилова без купюр. 

Владислав Новожилов и Александр Помидоров

Вместо вступления

Жили–были менты. И вроде нормально жили, никаких особых гадостей не творили (ну, кроме, как обычно), да и не так уж были замечены в каких–то преступлениях (но это не точно).

А потом они дали клятву верности Лукавому, и, однажды, в августе 2020–го года, им надоело притворяться людьми. Они стали стремительно превращаться в чертей. Но поскольку это было не престижно, пришлось им везде ходить в оперативно-тактической форме, и прятать лица под масками и балаклавами. Лица их теперь были рогатыми рожами со свиными пятаками, под тяжелыми сапогами прятались черные вонючие копыта, а под формой прятались коровий хвост и заросший щетиной пах без половых признаков.

Когда с чертей срывали маски и балаклавы, они от стыда прятали свои рожи — несколько секунд хватало на то, чтобы рыло трансформировалось в нечто человекоподобное. Предполагалось, что так он может смешаться с толпой и затеряться среди людей, но хрена лысого это помогало.

Потому что люди, они ведь от Света, они светятся. А черти — они от Лукавого, служат ему и все в них сплошная ложь.

И когда это стало очевидно и никакая брехня не помогала уже, мир окончательно изменился. 

Я вышел из Жодинской тюрьмы в мир, где черное — черно, а белое — бело, и любое враньё рассыпается сразу после того, как становится сказанным.

Действующие лица: 

Люди,

Черти,

Александр Помидоров,

Автор. 

Петрарка и Натуфийская культура

Меня и Александра Помидорова дернули черти в субботу, в день национального флага, 19 сентября. 

Саша умудрился в тот вечер собрать в скверике на Ангарской раз в восемь больше человек, чем планировалось. Ожидалось человек тридцать, пришло двести с гаком. Но это не был по сущности концерт — мы принципиально не использовали звукоусиливающую аппаратуру, естественно и никаких приглашений не рассылалось, это был просто вечер песен под гитару, в советские времена такие ежедневно проводились повсеместно.  

Я поставил вокруг Помидорова две камеры и взял в руки третью. Хотел оставить, так сказать, для семейного архива память. Примечательно, что на третью камеру (гопро) я так ничего и не снял, так как батарейка оказалась севшей. 

Вечер продлился около часа, мы стали сворачиваться, тем более, что поползли слухи о том, что на сладкое слетаются черти в автозаках, а таких гостей никому не хотелось. 

Мы собрали свои вещи и направились к машине, во двор. Но не дошли — из окружавших нас деревьев вынырнули безликие бандиты в форме и без, раздалась команда: 

«Этих двоих, с гитарой и флагом — в автозак!»

Я совсем забыл о том, что к моему рюкзаку был привязан национальный флаг, для меня-то это не преступление. 

В следующий миг нас уже под руку тащили к гробам на колесах — без особого садизма, но и совершенно без учёта наших интересов. Телефоны сразу отобрали, конфисковали вещи и запихнули в “стаканы” — камеры для заключенных в автозаке.  

С матерщиной нас доставили в РОВД, где никто не знал, что с нами делать и в качестве кого мы там. 

Нас поместили в какой-то “обучающий класс”, все вещи, которые могли на их взгляд угрожать государству, у нас конфисковали. Государству угрожали шнурки, ремни, брелоки, ключи, кошелек и даже обручальное кольцо, да и в целом, судя по списку у нас наша держава крайне уязвима и боится всего вообще. 

Пришел начальник Заводского РОВД Кислов, со свитой. И начал врать и рассказывать ох...ные истории про то, что сейчас “два человека под негосударственным флагом” приравниваются к участникам несанкционированного митинга. Нас эта чушь рассмешила. 

«Это неправда», — прокомментировал слова начальника Помидоров.

Теперь правда

– Где мы можем в этом удостовериться, где это зафиксировано на бумаге? — спросил Саша. 

– В гугле своем проверьте. 

– У нас изъяли телефоны, мы не можем этого сделать. 

– Ну, вот и всё, — резюмировал Кислов и ушел. 

Потом два чёрта, нас охранявшие и оформлявшие, сказали, что, «ну, вот мы и поговорили с начальством, и из этого мы поняли, что судьба наша — заветные цифры 23.34». То есть мы власть таракана шатали без разрешения. 

Все, что нам оставалось — предаваться философии и словоблудию. Наш оформитель пообещал, что нас задержат до понедельника, и максимум дадут штраф, после чего отпустят домой. Естественно, нёс он околесицу, а наш охранитель вообще молчал. О том, что он умеет говорить (хотя, как говорить — брехать), я узнал лишь на судилище. 

В какой–то момент в коридоре раздалось: “Вы Помидорова задержали?”. Это заставило охранителя пойти в эти наши интернеты смотреть, кто же это такой, но пользы он от этого получил мало. Мы – тем более. Однако нас ободрило то, что наш арест не прошел без внимания. 

*** 

– А вот почему, скажите, раз вы всё знаете, в СССР никто ничем не торговал и не было спекуляций? — спросил оформлявший нас, когда мы что-то вдруг вспомнили об экономике. При всей странности вопроса я все же ответил: 

– Да потому что была шестая статья и были последствия. Партия не велела. 

– Верно, — поддержал меня Помидоров. — А когда статью отменили, торговля пошла полным ходом и кооперативы появились, и вообще это и спасло экономику. 

– О. как, — попытался отшутиться оформитель. 

– Да, — сказал я. — Вообще, что такое экономика, как не обмен товарами в ее основе? Именно так и появилась цивилизация — с той поры, как натуфийская культура придумала обмен товаров, почти торговлю... 

В этот миг в меня молнией попал гневный взгляд охранявшего нас карателя. При слове “культура” он резко зыркнул на меня, и как было видно, очень хотел схватиться за револьвер. 

– НА-ТУ-ФИЙ-СКА-Я КУЛЬ-ТУ-РА, — повторил я по слогам, подчеркивая звуки жестами. – – Это не мат. Эти люди просто были первыми, кто понял, что менять выращенную ими травками у соседних племен на мясо выгоднее, чем махать дубинками. Колыбель цивилизации. 

Возможно, я и сплел с точки зрения археологов полную чушь, но в тот момент это было совершенно неважно. Охранник несколько секунд сжигал меня глазами, но у меня большой запас прочности — он не преуспел никак. 

...После того как были составлены бредовые протоколы, я ознакомился со своим обвинением и напрочь отказался его подписывать. Там утверждалось, что я играл на гитаре и пел крамольные песни, выкрикивал лозунги, и вообще осознанно вел активный образ жизни. 

– Я эту белиберду не буду подписывать! 

– Почему? 

– Я не играю на гитаре с 93 года, меня засмеют, когда его прочитают, в этом протоколе нет ни слова правды!  

– Ну, поставьте подпись, просто допишите, что не согласны с обвинениями. 

– Не буду ничего подписывать, я на себя клеветать не обязан. 

– Как хотите. 

– Именно. 

Настаивать оформитель не стал. Вместо этого он пытался вызвать у нас сочувствие сказками о том, что в них летит арматура, распыляют газ, о том, что зарплаты у них маленькие, а сверхурочные не платят. Он мог бы быть в эту полночь с семьей, а тут мы такие. Ага, мы очень сюда стремились, можно подумать, спали и видели. Вдруг, когда он собирался домой, его риторика немного изменилась и он заявил, что в свое время тоже книжек прочел много. В частности, он на спор может назвать любого автора любой эпохи. 

– Назови поэта Ренессанса. 

– Бокаччо. 

– Не прокатит, это почти Средневековье. 

– Петрарка, — сказал он после некоторых раздумий. 

Что же, принято. 

Мы отправились на Окрестина, а оформитель остался моральным победителем. Но когда я от скуки решал сканворды в тюрьме, я понял, что и для ментов сканворды — не просто сканворды, а источник информации и, скорее всего, о Петрарке он из журнала и узнал.

Раз – свидетель, два – свидетель

Никто не собирался давать нам никаких штрафов, никто не хотел нас выпускать. Нам дали по восемь суток, чтобы на ближайшее воскресенье мы были разлучены с миром, и не могли высказывать свое мнение. 

Оба суда проводились там же, на Окрестина, оба по скайпу, оба с пьяным, вечно падающим интернетом. Во время первого моего судилища обвинение рассыпалось на раз–два — для этого понадобилось всего-то пара вопросов от адвоката к свидетелю, которого я узнал по глазам. Это был тот самый черт в балаклаве, у которого сгорела жопа от словосочетания “Натуфийская культура”. 

Сие чудо в пасамонтане представлялось на судах как Юрий Васкевич, сотрудник Заводского РУВД. Снять по просьбе судьи незасекреченный свидетель головной убор однозначно отказывался, постоянно тормозил и бегал глазками за инструкциями к суфлеру, сидевшему рядом. Иногда он просто переставал понимать, в каком мире он находится и тупо молчал в ответ. 

В общем, так. 

Я тебя запомнил, Юра. 

Я тебя поцелую. Потом. Если захочешь.

Твои глаза оплеванной рептилии мне не забыть ни при каком желании. И твое мямленье тоже не будет забыто.

В первой серии суда меня обвиняли в пении песен, игре на гитаре, выкрикивании лозунгов, беге кругами и махании флагом. Васкевич нес пургу в ответ на вопрос — как я был одет, и что конкретно я делал. Он не мог вообще ничего пояснить. 

Вопрос «Как я мог одновременно с Помидором играть на одной гитаре?» остался без ответа. Васкевич ушел в нирвану, хлопал ресницами, но так и не взлетел.

Первая серия суда прошла относительно быстро. Адвокат просто пригвоздила весь этот скотомогильник вопросами к повестке будущих трибуналов и дело отправили на доработку.

После суда сопровождавший меня каратель показал фотографию сквера, в котором мы выступали с демонтированными лавочками и сказал: 

– Видишь, чего вы добились? Теперь тебя и твоего Помидорова дедушки и бабушки будут ненавидеть! Из–за вас лавочки демонтировали, им сидеть теперь негде! 

– Помидоров, — говорю я с насмешкой, — для дедушек и бабушек вроде Михайло Потапыча, мифический персонаж, его не факт что в природе существует, а вот тех кто лавочки посносил, они видят ежедневно. Кто кого проклинать будет — еще вопрос. Что вообще у вас с логикой? 

Тот ничего не сказал и вернулся в свою зону комфорта. 

Беларусь, не жди хорошего и не ищи логики. Теперь так звучит ее слоган. 

У меня была слабая надежда на то, что я отделаюсь тремя сутками. Но в целом я понимал, что сюрпризов не будет, а если и будут, то неприятные.

Пришлось заставить себя адаптироваться к тюремному быту. Я постепенно начал принимать местную стряпню. Первый день я вообще ничего не ел, только за ужином клюнул что–то. Лежал на кровати, пялился в потолок и думал, насколько меня хватит, если я объявлю голодовку. Боялся, что сорвусь сразу. Все оказалось просто. Глядя на тюремную жратву, аппетит испарялся сам собой, а вот ел потом я чисто из соображений самосохранения. Еда и говно в тюрьме — почти синонимы.  

Особенно на Окрестина бесила манера давать чай раз в сутки — только утром. В обед тащили мыльный компот, а на ужин приходилось сербать водичку из-под крана, и если в ИВС ее пить еще можно, то в ЦИП из крана течет жижа с осадком, много ее не попьешь. До сих пор живот болит. 

Я бы вообще приравнял к пыткам одну порцию чая в день.

Снились разные безумные сны

Мне снились то покойники, то рок–звезды. Почему–то часто снился Мик Джаггер. Снилась семья и кот. Всё снилось часто, потому что спал я много и делал это осознанно. 

Первая передача от жены мне прибыла в воскресенье. Мне она в руки попала позже всех. Сказали, что в моих поисках сумка обошла все четыре этажа. Скажу вам, передача в тюрьме — это дар богов. Особенно, если в ней вода, что почитать и сухофрукты. Когда я обнаружил в числе продуктов курагу, ура кричали всей камерой. Потому что сухофрукты там очень нужны, они просто крайне утилитарны.

Меня каждая весточка или передача с воли возвращала к жизни. А то, что было собрано женой, было фактически бесценно. Если меня спросят, где же ваши жены, я опять отвечу, что наши жены — пушки заряжены, но не потому что это прикольная отмазка, а потому что наши жены и женщины вообще наше главное оружие, наше вдохновение и наш генеральный штаб. И с такими женщинами нам не то что черти Лукавого, нам никакой Вермахт не страшен.  

И вообще, мы все — невероятные, и надо этому эпитету соответствовать, чтобы не опуститься до уровня ябатек. 

Я успел посидеть на ИВС в пяти разных камерах, ожидая решения судилища. Все они были разные, Помидоров даже ходил их мерил шагами. Да, это хоть какое–то разнообразие вносило, но лучше бы этого архитектурного богатства не видеть. 

Вторая серия суда тоже внесла в мои мытарства разнообразия. Я увидел судью. Для начала. Правда, эта человекоподобная тетка оказалась той еще чертихой — как бы не рассыпалось обвинение, она все же приговорила меня к восьми суткам, просто потому что может. А я могу пожелать тебе, бесхребетная ш...ха, счастливых последних дней в аду с человеческим лицом, к созданию которого ты приложила лапу. И пусть тебе и твоей родне счастье это до седьмого колена будет знакомо. 

Но Юра Васкевич не изменился! Как был говном в балаклаве, так и остался. Как брехал без зазрения совести, так и продолжил. 

Доработка обвинения в моем случае выразилась в том, что сегодня я уже не играл на гитаре и не пел крамолы — я скакал вместе с людьми и кричал крамолу, при этом в руке у меня так же была камера, и, очевидно же, для лучшего качества изображения я хлопал в ладоши. Услышав эту версию, я хлопнул себя ладонью по лбу и спросил свидетеля: 

– Юра, а скажите, вы себе представляете в принципе, как работает видеокамера, и что я потрясая ей ничего не сниму? 

И тишина. И ти–ши–на! Юра просто включает олигофрена и патетически молчит. 

Тогда я понимаю, что цирк – он такой, да и спрашиваю иначе:

– Я понимаю, Юра, что вы мне до сих пор никак не простите то, что я в вашем присутствии сказал “Натуфийская культура”, но, вы хоть намекните: на какую высоту я подпрыгивал в толпе, как долго я прыгал, и как я со своей одышкой мог что-то кричать? 

И тишина. И ти–ши–на! Во всем мире кроме Васкевича и пустоты нет ничего, нет и ответа от него. 

Судья спрашивает:

– Скажите, свидетель, вчера вы утверждали, что подсудимый играл на гитаре и пел, сегодня вы утверждаете, что он делал совсем другое. Когда сказанное вами соответствует истине? Вчерашние ваши заявления или сегодняшние? 

– Сегодняшние, — поморгав ресницами с минуту выдает свидетель. 

Судья как–то спокойно съедает это заявление. Я силюсь понять: "Позвольте, но это значит, что свидетель вешал вам лапшу на уши и лжесвидетельствовал? А что, это не наказуемо? Или чертям в балаклавах можно?" 

Не жди хорошего и не ищи логики.

Суд удаляется на совещание. 

Меня в этот момент дергают в какой–то другой раздел чертячьего шапито. В комнату заскакивает некто и сообщает, что со мной хотят поговорить.  

Я встаю и иду в соседний кабинет, примерно догадываясь, какого характера беседа мне предстоит.  Но было не так и страшно – пылал страстью поговорить со мной жалкого вида сотрудник КГК, не вызвавший совершенно никакого пиетета ни внешним видом, ни манерой говорить, ни тем более казенным убогим костюмом. В общем, не впечатляющий какой–то закомплексованный чёрт. 

Отсюда и разговор не заладился сразу. 

– Здравствуйте, Владислав, хочу с вами поговорить. 

– В качестве кого? Я сейчас — кто?  Обвиняемый, осужденный, свидетель?  

– Ни в каком качестве, частная беседа. Да я просто хочу с вами пообщаться, — сказал он с оптимизмом наркомана, доставая и выкладывая на стол какой-то “Опросный лист”. 

– Я не хочу с вами общаться. Отказываюсь. 

Он хмурится. 

– Почему? 

– Просто не хочу. 

– Я просто задал бы вам несколько вопросов. 

– Я бы не дал вам ответов. Нет статуса — нет ответов. 

Он начинает нервничать. 

– А давайте посмотрим ваш телефон? 

– Не посмотрим. Его у меня изъяли, батарейка села, а если на то и пошло я не даю вам разрешения смотреть мой телефон. 

– Ну, ладно… Я знаю, вы музыкант? 

– Да. 

– Наверное, — оживает он, — на маршах с барабаном ходите? 

Я смотрю на него с тоской и сочувствием.  

– Я хожу на марши с геликоном. 

Пауза. Юмора он, конечно, не оценил. 

– Сколько я по–вашему, вешу? 

– Ну, я не знаю, — смущается он. — Килограмм сто, сто двадцать. 

– Ого, вы мне льстите. Сто пятьдесят два на самом деле. Для меня в магазин за булкой сходить проблема, меня одышка мучает. 

– У меня тоже одышка.

– Смешно сравнили! В общем я, ни на одном из маршей в качестве пешехода не был. Пройти пару километров для меня, да еще с грузом, да еще что-то активно делая - для меня это дорога в морг. Вам это не очевидно? 

Облажавшись на этом поприще, КГКшник начинает нести другую околесицу: 

– Вы же видите, что происходит, в нас арматуру бросают, коктейли Молотова, газ в нас распыляют, булыжники кидают!

То же самое я слышал и от других, заученный набор сказок об умирающем менте. 

– Сотни омоновцев пострадали! 

– А то что люди убиты вами — не считается? 

– Какие люди?! — начинает закипать он, встает и начинает двигаться к двери. 

– ТАРАЙКОВСКИЙ! ШУТОВ! ВИХОР! Хоть одно дело заведено по их смертям? 

– Да Тарайковский сам себя застрелил! Я сам видел, я тогда со щитом там стоял! 

“Что там делал сотрудник КГК?” — думаю я. — “Хтота урот!” 

Вы лжете, —  говорю я, — лжете нагло и от этого авторитетом не обрастаете. 

– Я никогда не лгу! 

– Вам не стыдно? 

– Мне не стыдно, — кипит он, уже стоя возле двери. — Вы свободны! 

Если бы я был свободен… Я ухожу с чувством гадливости, возвращаюсь в кабинет с ноутбуком, транслирующим суд и слышу приговор: "Восемь суток". Адвокат за спиной судьи просто разводит руками. На вопрос “судьи”, согласен ли я с приговором, я едва сдерживаюсь от бушующего потока мата, пожимаю плечами и говорю, что, конечно согласен, чего бы и не согласиться, ага! 

Выхожу, выдыхаю и вспоминаю слова Помидорова, которые он сказал, когда ему выписали такой же срок:

– Кажется, нам делают биографию.

Окрестина (ИВС-ЦИП) - Жодино

После оглашения приговора стали меня тасовать из одной камеры в другую по всему ИВС. Эти миграции отразились на мне высоким давлением, головной и сердечной болью и прочими неприятными бонусами.

Чтобы вы понимали, получить помощь от врача в Окрестина — надежды мало. Из пяти обращений лишь дважды мне оказывалась какая-то помощь (давали таблетки). Остальные разговоры были троллингом со стороны врачих, или тупым игнором. Троллинг был такой: у меня давление — я не знаю, от чего вас лечить — я принимаю такие–то и такие-то лекарства — я не знаю, от чего вас лечить. Давление мерить никто не собирался. Один раз мне дали таблетки, я проспал часа три замертво, но башка трещать не перестала (на улицу нас никто не выводил, первая и последняя прогулка за восемь суток произошла аж в Жодино). В последний раз пришла тётя. померила давление, сказала, что оно высокое и исчезла. Тупо исчезла. 

Один раз мне дали валидол и вот и вся медицина.

Прогулок на Окрестина тоже не было, хотя по режиму дня они и положены.  

В Окрестина в душ мы попали лишь потому что персонал был к нам дружелюбно настроен. Это была чистая партизанщина. Открывается камера, в ней появляется лицо надзирателя: «Ребята, давайте я вас в душ отведу, шустренько, у нас двадцать минут». Мы подскочили, как укушенные — потом такой возможности не было. В Жодино я душа не видывал, например. 

Что из плюсов — радовала компания. В какую бы камеру меня не запирали, везде сидели такие же политические, как и я. За все восемь суток встретил только двоих не в теме — один попал за езду без прав, а второй тупо по синьке. 

В целом, на фоне большинства сидевших людей я ощущал себя дурачком, необразованным и косноязычным валенком. Переводят меня в камеру, а там — айтишник, физик, предприниматель, мотогонщик, инженер, и так далее. И отныне всех этих людей можно называть урками. Такие дела! 

Истории ареста у всех поголовно — цирк 18+. Так, в Жодино я досиживал с коллегами со своей работы, которых сняли с мотоциклов и отправили за решетку, потому что (ну как минимум, один из них) те ехали на мотоцикле, при этом махали флагами и кричали “Жыве Беларусь!”. Я искренне завидую слуху свидетелей — как крики из–под шлема на фоне рева мотора можно слышать на расстоянии. Думаю, для этого нужны сверхспособности.  

Транспортировали в Жодино нас ночью. Это была первая возможность подышать свежим воздухом. Времени на доставку ушло неизвестно сколько, мы то пытались поспать, то помедитировать. Но и то и другое давалось сложно. 

В Жодино нас приняли крайне сурово — погнали по темным коридорам, напоминающим мне локации игры S.T.A.L.K.E.R. Подсознательно я ждал, что сейчас из–за поворота вынырнет Контролер или Кровосос, хотя местный персонал вел себя, по сути аналогично этим существам. В общем, мрачно.

На нас громко матерно орали, грозно сверлили нас взглядами, были щедры на угрозы и нелестные эпитеты. Глядя на то, как я задыхался, пытаясь двигаться по катакомбам как можно скорее (что с моим весом адская пытка) каратель пообещал, что я сегодня у него еще позанимаюсь спортом, но на мое счастье потом забыл об обещании. Иначе не писал бы я эти мемуары.

Сухой, мелкий фельдшер сквернословил не по юным годам — масштаб матерщины был космический.

Из–под висящей на его понималке балаклавы лупились на мир озлобленные глаза, и в этот момент я был рад, что в меня не летят из-за этой же шапки его сопли и слюни.

– Имя! Фамилия!

– Новожилов Владислав Фёдорович.

– Чем болен?

– Гипертония, сердце пошаливает, гастрит и еще много чего разного.

– Кто вас, долбоёбов, вообще на площадь тянул?!

– Какая площадь? Меня забрали на районе, я к машине шел!

– Я не хочу с вами общаться!

Вот и весь разговор.

Тем не менее, чертей и карателей от персонала мы четко отличали — первые с трудом складывают слова в предложения и ненавидят всё, кроме афедрона Лукавого, вторые же просто делали свою работу и искренне желали нас тут больше не видеть. Все же в тюрьме должен сидеть вор, а не люди с гражданской позицией.

– Где работаете? — спрашивает меня невысокий молодой человек, явно любитель потягать гири в спортзале.

– Там–то и там–то, — отвечаю я.

– О, и я хотел раньше к вам устроиться работать...

Мое сознание в растерянности: "Как же так, дружище? Я работаю там, где выше всего ценят людей, а ты — в тюрьме? Что пошло не так, где ты не туда свернул?..."

У меня – ни единого слова в ответ. Нечем и незачем.

Он проглядывает мои вещи, обнаруживает переданные женой две тетрадки и ручку, просит меня не рисовать там свастики. Меня эта просьба повергает в шок: "Так вот для чего в тюрьму садятся, чтобы свастики в тетрадке рисовать!". Я, само собой, соглашаюсь, после чего нас разводят по камерам и мы, вымотавшись, отключаемся.

Шесть утра, врубается свет в камерах.

Сначала завтрак: каша и чай по-армейски (это когда в чан досыпается порция новых дров в течение неведомо скольких заварок), и утренняя поверка. Она же — шмон.

С грохотом открываются двери. На пороге даже и не черт, а человек. Контраст с принимавшими нас ночью карателями разителен.

Маска снята, улыбка как положено:

– Раз, два… Все на месте?

– Да!

– Вопросы есть?

– Прогулка будет?

– По возможности. Еще есть? Нет? Ну и хорошо.

Ради справедливости — на следующий раз перекличка была по всем правилам, но и там уже не пахло концлагерщиной.

Один раз в Жодино, как я уже писал, нас вывели на прогулку. Это такой процесс проветривания и разминки в железобетонной клетке — то самое небо в клеточку. После недели взаперти это было прекрасно. Я сидел на лавочке и жмурился сытым котом, остальные балагурили и спешили накуриться впрок — ведь в камерах нам этого делать не давали, несмотря на наличие надписи “Место для курения” над сортирной дыркой.

В субботу я добился аудиенции врача. На удивление, адекватный дядька, выслушавший меня, сделавший укол и давший блистер таблеток. Спасибо ему, он спас меня от болей в спине, жить мне стало проще.

Жодино, как выяснилось, не так уж и страшно, и даже вода из–под крана там вполне питьевая. Но скажу вам так: я, все же, имея выбор, выберу свободу, а не клетку, будь она хоть из чистого золота.

В эту субботу в тюрьме, согласно расписанию, шла культурно–воспитательная работа, орало местное радио. Был чудной плейлист, где соседствовали “Синий платочек” и Sting, The Beatles и Солодуха, а вечером радио врубили на всю катушку и врезали подборку самого гадкого шансона, когда–либо рожденного фантазией человека.

В десять часов вечера, когда близился отбой, радио застонало звуками гимна действующего режима.

Сейчас болельщики на матчах под этот гимн отворачиваются лицом к стене и закладывают руки за голову. Типа, это то, что с нами делают под этот гимн, — рассказал Стас, один из моих товарищей по камере.

В воскресную ночь в коридоре стояла тишина — новых людей не привезли, но это значило только то, что цикл повторяется и все новые арестанты проходят путь от РУВД, до Окрестина и дальше уже, куда черту в голову взбредет. Такая жизнь при Лукавом. В коридоре персонал друг другу жаловался, что людей критически не хватает и вообще (непечатные тирады).

Вообще, для меня воскресенье было странным. Я знал, что вечером меня должны освободить, но готовился к любой подлости: "Ой, забыли, ой, тут тебе пятнашку накинули за лишний вес, ой, просто не твое дело змагар, скажи спасибо что живой".

За эти дни я понял, как никогда ясно — насколько же это огромная система бесполезна. Она в чистом виде — паразит. Все, что они делают — для галочки, все для того, чтобы начальство было довольно, а начальство здесь явно живет в другой Вселенной, они беспощадно оторваны от реальности, и законы на ходу сочиняют, тут же их нарушают и делают вид, что так и надо. Они нездешние, они черти и оккупанты, их главарь в лучшем случае рвотный рефлекс вызывает у нормального человека, а эти…

Они даже в интернете смотрят официальное телевидение, потому что другого им не велено.

Столкнувшись с реальностью они или бьют дубинкой, или замыкаются на словах “Нам это не интересно, мы не хотим с вами общаться”.

В воскресенье я спал.

Вечером за мной все же пришли. После тюремных формальностей я наконец–то увидел Помидорова. Он отбывал срок на втором этаже, я на первом. Меня снова погоняли по сталкерским коридорам. Сопровождавший нас тюремщик косо смотрел на меня из–за моего крайне тяжелого дыхания, но скорости не сбавил, да я и сам хотел быстрее убраться из этих казематов.

Хотя чувства были самые неоднозначные. Вроде как и свобода, а вроде как...

Но перед тюремными воротами было много людей, это придавало сил. Ну, по крайней мере, есть все шансы, что меня подкинут до города — в заключении всегда просчитываешь самые плохие варианты, поэтому мысль о том, что мир о тебе забыл — норма. Тем приятнее осознавать, что пессимистический прогноз был ошибочен, никто тебя не забыл, а даже наоборот: только о тебе и говорят.

На выходе я перекинулся какими–то словами со своими товарищами и увидел двух идущих мне навстречу человек. Сначала я узнал адвоката, и первый шаг сделал по направлению к ней. Видимо, так отреагировала та часть сознания, которая сейчас видел мир только через решетку. Но тут я понял, что рядом с адвокатом шла моя жена, потерял контроль над собой, ноги понесли меня к ней, а потом я не мог ничего сказать из–за слез и комка в горле.

Самый родной и любимый мой человек.

Я не узнал жену сразу, значит, будет богатая. Значит, все будет хорошо у нас, а у тех, кто нас разлучает, бьет дубинками, лжесвидетельствует и ненавидит за то, что мы их не боимся, у них не будет хорошо.

Они черти, они живут в аду, ими управляет Лукавый. И пусть даже этот ад с человеческим лицом, это не страна для жизни.

А мы — люди Света. Мы — жизнь. И нас гораздо больше. А значит, рассеется тьма и черти разбегутся.

Их тюрьмы нас не убивают, а закаляют. И выходим мы из них полные веселой злобы, яркой такой, солнечной, обжигающей, и все это не зря.

Ад с человеческим лицом уйдет в небытие, и мы снова проснемся в стране, в которой будет хотеться жить.

01.10.2020.  

Флагшток

Фото с аккаунта Владислава Новожилова